Юрий Тарнопольский                                            СРОКИ  ДАВНОСТИ


LOGO

 

           КАДЕНЦИИ

                  1976
 

1
 

Жизнь — концерт для меня с оркестром.
Исполняется без репетиций
В диапазоне между Богом и кесарем,
Между медлить и торопиться,
Между медью газетных фактов
И флажолетами интимных междометий,
Между малым — гражданских актов —
И большим барабаном — смерти.

Жизнь обычно играют по нотам
Написанным допотопно давно:
Редко  —   головоломный пассаж,
Часто  —   изнурительные длинноты,
Редко  —   божественные длинноты,
Часто  —   трели потерь и пропаж.
Резко  —   колокол: «Все равно»,
Концерт — состязание с целой ротой,
Дело мое обречено:
Оркестр безупречно слажен,
Знает партии назубок,
Бесполезно пытаться даже
Намекнуть, что и я — как Бог.

Но момент
Наступает:
Умолкает
Наимеднейший инструмент:
Мне дает прецедент
Право каденции:
Право исповедаться,
Право мечтать и просить,
Право сожалеть,
Право бросить вызов,
Право разъярить оркестр,
Право сумеречного бормотания...
И снова  —  литаврррокотание:
Исчерпан лимит свободы.
Дальше не интересно: кода.
 
 
 

2

Тебе не кажется, что все упрощается,
Скажи, скажи!
Укрощаются, уплощаются
Надежды, мятежи?
Тебе не кажется, что утихают
Острота, жар?
Что дорожает все охаянное:
Простота, шар?

Где крылья были — на лодыжках —  краники —
стекает сок —
по снегу если — в снег — по побережью бег —
мы странники — в песок?

Что нет тревожного: горим? чадим?
Не все равно ли: чад? дым?
Что каждый — невредим:
Мы и они, кто нас
Касался час — раз час погас?

Что нет трагизма: списки, график, инвентарь . . .
Что есть судьба — об этом греки знали встарь?
Что есть любовь, есть любовь, есть любовь,
Но только нет в ней свойств иисусовых хлебов?
Мы гладкие, мы внутрь иголками ежи,
Тебе не кажется? Скажи, скажи!
 
 
 

3

Я думаю, что есть один рычаг,
Чтоб тихо — не рыча, не скрежеща —
Перевести на рельсах мира стрелку
Без революций, рубящих сплеча,
Не разбивая судьбы как тарелки.

         Мы видим, что науки вилы
        Суются в тайну жизни, как в солому,
        Где прячется последний конокрад,
        Какого всем селом ловили,  —
        К головоломному живому,
        К уму, к загадке силы воли —
        Ума туманнее стократ —

  И власти обнадеженные ждут,
  Когда изобретут еще один хомут.

           Отыскивая эликсир,
           Чтоб осчастливить мир,
           Ученый медик,
           Помедли!
           Благоденствие продлишь
           Ты сильным лишь.
           Дай средство
           Опереться
           Слабым,
           Чтоб жизнь могла бы
           Одним усильем воли,
           Без боли,
           Одним желаньем —
           Тихо прекратиться.
           Ты дашь людскому роду
           Свободу
           Птицы.

Всегда свободны сильные,
Лишь слабые — в темнице.
Тем сильные сильны, что держат на границе
Меж гибелью и жизнью тех строптивых,
Кто вместо ненавистей молчаливых
Им ненависть выкрикивает в лица.

        Тем сильные сильны, что отнимают смерть
        У заключенных и выдают по капле смерть,
        Дробят на крошки и  кормят ею так, чтоб смерти
        Вкус — страдание — все пересилил, чтобы смерть,
        Как керосин в реке, плыла цветными облаками
        По времени, измеренному болью.

Тем сильные сильны, что не боятся смерти,
Пока не властвуют. . .
Но слабые? . .
Нельзя, чтоб отбирали
Еще и смерть у слабых,
         Еще и смерть:
         Опору, твердь,
         В трясине — жердь,
         Спасенье жертв?

Основан мир на равновесии добра и зла,
  а зло наукой крепнет, себя воспроизводит
  по науке, добро же как трава, оно —
  явление природы, а природа? она  права,
  но не сильна.
           Ведь сила слабых — бегство.
           Нет свободы, когда нельзя уйти.
           Земля уже мала, и нет Америк.
           Есть смерти материк, который не измерить,
           Но надо проторить пути.
 Наука! Дай нам смерть, рычаг свободы.
 Мы им
 Не злоупотребим:
 Нам одного хватило б:
 Сознанья силы.
 Мы не победим,
 Но выживем.

История есть логика убийств,
Ее творит какой-то бог-энкаведист,
А разум ошельмован как нудист.
И в этой свистопляске не судить
Заветы Гиппократа?
Когда надзор над пыткой — долг врача?!
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мне кажется, что есть один рычаг. . .
 
 

4

Густая тайна пола проста: всех
Делит на две различные части секс.
Но можно иначе людей рассечь,
Если о дихотомии речь:
Сила———слабость может в основу лечь.
Сильный — не значит только сила плеч,
Слабый — не значит только слабый плач.
Порой сильный — жертва, а слабый — палач.
Сила———слабость — чудесная палочка
Для раскладывания по полочкам:
Сильный находит слабого
И берет его, а тот отдается.
И наслаждается сильный — властью,
А слабый — горечью.
Браки их тайные и зловещие,
А потомство их — вещи, вещи. . .
Человек — это сила: вектор.
Заострена и оперена жизнь человека,
Ветер — всегда боковой ветер,
Смуты попутны, встречны заветы.
Сильные — обоюдо-
острые, слабые — обоюдо-
тупые. Равенство севера и юга,
плюса и минуса, но чудо:
неравенство полов. Откуда
такая асимметрия? . .

Детство кончается осознанием пола,
Но путь к осознанию другого пола — долог:
За годом  год, за осколоком осколок:
Выпадает витраж. Разъедает щелок
Наслоения будущего. Остается осознание,
Выпуклое как рельеф под осязянием.
Слепые читают шрифтом Брайля:
Братья! Вы разного пола, братья.
 
 
 
 

 5
 

Перемена мира!
Как мы надеемся на нее. . .
Как на перемену погоды.
Но приходит погода,
Какая уже однажды была,
Пусть даже сто лет назад.

Наше время
Обещает всемирный пожар,
О нем возвещает вероятность,
А для некоторых вероятность
Весома как стальной шар,
Отягчающий ладонь.

Вероятность и надежда —
Они то вместе, то врозь.
Но некоторым чудится конец,
Который однажды все же придет,
Как сказочный волк,
И утащит в зубах земную ось.

Некоторым чудится конец,
Потому что все меньше свободы
И все больше порядка,
Потому что все меньше погоды
И все больше климата,
Все меньше воздуха и природы,
И все больше атмосферы и насаждений,
Но некоторые думают,
Что столько же, сколько было прежде
На душу населения
Свободы и счастья,
Столько, сколько на душу населения
Мозгов и позвоночников,
Ибо у каждого свое,
Ибо незыблемы и повсеместны
Законы сохранения.

Наши радости —
Довольство ребенка
Материнским молоком,
Наше одиночество —
Страх покинутого в темной комнате,
Наше недовольство —
Давление тугих пеленок,
Наше чувство трагического —
Плач ребенка,
Уронившего игрушку за колыбель.
Мы — взрослые дети,
Потому что игрушки новые,
А потери прежние.

Некоторые спрашивают:
Почему?
Некоторые спрашивают:
Как?
Многие спрашивают:
Когда?
Но большинство — дети,
Познавшие совокупление,
Или старики —
Больные, нахохлившиеся дети,
Которым все не так.

Сколько среди нас
Сытых, чистых, обласканных и свободных?
Если их больше с каждым годом,
Значит мир меняется к лучшему.
Сытость, чистота, любовь, свобода —
Бесплотные как даты событий —
Вечны и неизменны,
Но меняют кожу
Голод, грязь, ненависть и рабство.
Не это ли есть прогресс?

Не стареет мудрость Экклезиаста.
Мы живем, пока мы желаем,
И близимся к смерти,
Теряя желания,
Не как дерево — листья,
Но как туча — дождевые капли.
 
 
 
 
 
 
 

6
 

Разбит сон:
Гитарный звон.
Звон гитарный:
Страшнее звон
Чем мегатерий
Что не зван.
Под танковый трак
Попало звено
Снов снившихся так
Таинственно.
Кажется: всё так давно,
Кажется: так незапамятно,
Но: как свежее пятно
На памяти незапятнанной.
Замерло: чур меня!
Замерло: ну тебя!
И стянуло крепче ремня,
Крепче обруча гнутого.
Не сбилось в войлочный ком,
Не спуталось бахромой шали,
Не выдуло сквозняком,
Но все же смешалось.
Так во вне слилось,
Как въявь не слилось бы:
Одна — не исполняющая просьб,
И другая — исполняющая просьбы.
Кто-то гитарой
Зазвенел в три ночи.
Кузнечик старый
Опять стрекочет:
В ушах опять:
Не спать, не спать,
Скоро пять.
Часы скрипят:
 Стоически
 пора терять
 свои часы,
 добром, не злясь,
 и бережно
 рвать связь
 былья с теперешним.
 
 
 

7

Кто ты, женщина,
Которая нашлась?
Огромный кремовый корень женьшеня,
В родинках налипшей земли.

На тебя  глядят пуговицы глаз,
Прошитые черными нитками,
А зрительный пурпур—засвечен .

Позвякивая минутками-монетками,
Жить в трамвае тебе навстречу. . .
Соскок.

Бедные пальцы
Не выдержат взгляда твоих сосков
И пойдут: слепые скитальцы.

Не будет ни лунно, ни лонно:
Известно все напамять:
Дорогами наклонными
Долго падать.

Что же такое—музыка?
Когда—забыв об обмане,
И будто вечны мы,
И ничего—между  нами.

Это—как
Забвение с соучастником, как
Исчезновение с дубликатом, как
Воспоминание о папоротниках,
Мужчине—как
Посмертная канонизация мученика,
А женщине—
Как неуязвимость в поножовщине,
Наслаждение лезвиями в сердце.

И вот оно: увидели, схватили,
Двузубые вилы—вонзились—два тела,
Вот оно: вытекло как желток светило,
Что невыносимо витало,
И вот оно: остыло, остыло.

Оно научило нас познанию:
Долго добывать, утомленно меняя позы,
Удовлетворение открытием,
Долго добиваться вершин власти
И сладко мучиться могуществом,
Долго и дорого достигать совершенства,
На обороте которого—сомнение,
Оно—амулет от тех времен,
Когда мы не были людьми,
Амулет, хранящий нас для будущего,
Маленький колокольчик,
Теряясь, он тихо звякнет:
Пора в дорогу.

Так кто же ты, женщина,
Которая нашлась?
Каким движением
Втиснуться в кожу твою и из глаз
Выглянуть воображением?
         Самое сложное—понятно:
         Беременность: так зреет и толкает
         Под сердце любовь. Роды: так дорого
         Стоит сопротивление.
         Но как ходить, не стаптывая каблуков?
         И как наматывать груды клубков,
         Вытягивая сразу из десяти грубоголосых
         Кадыков
         Шелковые нити вожделения?
 
 
 

    8
 

Говорим о смерти,
Ничего не зная о ней,
Кроме: велика и таинственна.
Посыпаем, как пряностью, жизнь,
Чтобы дразнила острее,
Насыпаем битым стеклом в башмаки,
Чтобы бегать быстрее,
А быстрее всего бежим
За красивым и живым.

Знаем всё о кончинах других,
О кончинах, в которых конец, редко-редко—начало.
Много знаем о смерти Христа и шести миллионов других.
Технология—от молотка и гвоздей до циклона.

Если бы мы умирали трижды, четырежды, вдумчиво. . .
Но смерть—если реаниматор—такая не в счет.
Это смерть, но не гибель.

Мы не знаем смерти своей.
Но прибегнем к модели:

Вот она, над болотами. Тронемся медленно к цели.
То не туча темнеет, а рой комариный,
Камерно, струнно шуршит он, еще засурдинен,
Каменно, струпно плотнеет он в середине.

Вот комар одиночный, не бойся, вряд ли укусит он.
Кастаньеты—отдаленно. Ксилофон.
Еще пара. Близимся. Запах: озон.
Зона насыщенна вероятностью—ее запах и звон.
Вон их сколько! Какие—наши? Фагот.
Фатум. . . Вот еще. Медь. Литавры. И вот, и вот!
Сколько осталось? Секунда? Год?
Когда? Куда? В голову? В живот?
Как? Рак?
Стало темно, не видно неба, не видно пути.
Еще живы, прошмыгнуть где бы, где обойти?

Гибель—переход вероятности в достоверность.

Амебы бессмертны. Они делятся. Мы слишком сложны.
Только наше семя может проскользнуть сквозь кома-
риный рой. Семя—маленький хвостатый герой, тучную
героиню увлекает азартной игрой, неповоротливую
разиню. Они—по ту сторону, за горой. Спасены!
А мы? А мы?
Мы тоже хотим!
Мы боимся тьмы!
Заклинание: !митохежот ыМ-М-М
Утешение: семя разума—
Слово наше пошлем,
После смерти не сразу мы,
Мы не сразу умрем.
Яйцевидные головы
Подставляют зрачки,
Мысли ткнутся уколами
Мимо дырочки. . .
         (Найдется ли кто,
         Чтобы из витатеки украл
         Рулонотом
         Моих рациограмм?
         Я не хочу,
         Чтоб застыл
         Сток моих чувств,
         Мой Стикс—стыд!)

Свободы—воды!—свободы—воды!—перу.
Тогда не умрешь, тогда не умрут, тогда не умру.
Свобода—ключ, свободой—дверь, свободой—смерть отопру.
Свободу—тайне, свободу—перу: свободу смерти—так не умру!
 
 
 

9

               Глагола ей Иисус: даждь мне пити.
                       Глагола ему жена самаряныня: како
                       ты жидовин сый от мене пити просиши,
                       жены самаряныни сущей, не прикасают бо
                       ся жидове самаряном.
                                                             Иоанн, 4. 9.

Девушка с еврейской фамилией
Не носит шестиконечной желтой звезды,
Она носит шестиконечную желтую фамилию.
Если она приведет парня, родители спросят:
А ид? А гой?
Юноша входит в трамвай нагой,
Если у него шестиконечное желтое лицо,
Трамвай едет по южным штатам,
И все показывают пальцами и раздувают ноздри.
Получатель хорошего пятиконечного паспорта,
Куда ты денешь своего желтого шестиконечного отца,
Или шестиконечную мать?
В коробку из-под конфет?
Даже ранние стадии рака обнаружит рентген анкет.
Ребенок, спрашивающий, что такое жид,
Тебе объяснят, но все равно надо жить.
Знай, что Федор Михайлович,
Возможно, заступился бы за жиденка,
Если б того—собаками . . .

Нет заповеди «отомсти».
Нет даже «заступись», знаю.

Прежде евреями были молящиеся Адонаю,
Сегодня еврей—рожденный от еврея.
Что же будет завтра?
Евреями назовут всех, кто помнит
И кто скорбит о шести миллионах,
Кто помнит,
Как если бы всех убил собственноручно,
Кто верит в убийство шести миллионов,
Как христианами называют тех,
Кто верует во Христа.
И в анкетах будет загадочный вопрос:
Что такое 6000000?
 
 
 

10
 

Заполнен зал, а был пустой,
И к нам пустили на постой,
Ах нет, простите, виноват,
К нам на подсид. (Или подсад ?)

         Не слушатели и не зрители,
         Здесь кушатели-посетители
         Напитков и разнообразных
         Копытных и ракообразных.
         (Перед постелью—восхитительно:
         Креветки хвост обесхитиненный).

Распробуем, каков на вкус
Подъем, который—спуск.
Отведаем,  какого перца
Нехватка в скерцо
Бьющегося сердца.

Посмотрим . . .

Далеко пойдут бокалы
С такими округленными боками .
Ах, ну что за рюмки,
Бедные угрюмки!
         К черту потом,
         Постное ли потом,
         Потное ли потом,
         Потом — хоть потоп.

  Улыбки ярко-кукурузные
  Сверкают — зубы в пять рядов —
  У всех здесь: у экс-Гебы грузной
  И у эксгибы молодой.
        Вот вино, ах, вино, вино,
        Положение спасено!
        Это просто невиданно,
        Это просто такой восторг,
        Изуми/утоми/тельно!
        Восхити/отврати/тельно!
        Не мир — именинный торт.
  Камнем на мне всегда висело
  Вино и всяческое веселье . . .
           Мне здесь не нравится, я не приноровлюсь,
           Я с муравьями не примуравьюсь,
           Я скучный, не примусь я не привьюсь,
           Я дикий, я пчелой не припчелюсь,
           Но попробую: челюсть в челюсть.
Вот и семь христов — оркестр —
Волооко взглянули окрест . . .
Ударник — по потомкам тары
О дар! — наносит за ударом
Удар, пар от пар, ты — там,
Труб зев, дев зов, там-там,
Я бы — но нет —  дабы не — от-топ-тал.
         Эти ноги, они такой длины:
         Телескопические вышки нужны для них.
         Эти лица, они застеклены
         Глазами, что — ах!  —  судьбу кляни.
Сюда идут, чтобы не быть одним,
А мое одиночество громоздкое как холодильник —
  Что мне делать с ним? —
  Осталось дома,
  И ждет, урчит как кот,
  Ждет когда мы вдвоем придем, и ждет,
  И жрет уйму энергии, жрет.
           Я одинок, я одинок,
           Но это ложь, но это ложь,
           Душа — как вафли: от галош.
           Смети скорее в уголок
           Салфеткой крошки родинок.
           Пойдем, прошу, пойдем!
           Пойдем, помокнем под дождем!
  А это кто, под потолок?
  Я безголос и злоязычен,
  А он — колосс и зело зычен.
           Да здравствует цыганщина,
           Стаканщина и пьянщина,
           А женщина, коленщина,
           Поклонщина и лонщина
           Сегодня — уголовщина.
  Эх, вот бы коня
  Да как сволочь резвого!
  Не смотри на меня
  На как сволочь трезвого.
 
 
 

       11
 

                  Мы дети случайности чистой,
        Мы числа, мы числа, мы числа.
        Случайность над нами нависла,
        Мы числа, мы числа.
        Случайность, противница смысла,
        Мы числа.
        Характеры, свойства и взгляды —
        Разряды, разряды, разряды,
        Привычки, надежды, разлады —
        Разряды, разряды,
        Способности,мышцы, гонады —
        Разряды.
        Кто знает, какой мы величины?
        Если кто  вереница нулей —
        Пожалей.
        Если кто  из девяток нить —
        Поклонись.
        Мы числа и все мы равны.
        Мы числа, мы все не равны.
        Утешительно и приятно
        Думать, что  мы равновероятны,
        Что случайность всеядна.

        Но случайность — заурядна,
        И всякая крайность
        Случайнее чем случайность.

        Нечетные мужчины
        И женщины, делящиеся надвое,
        Нация делящихся на три
        Партия делящихся на тринадцать,
        Клуб делящихся на тридцать три,
        Ячейка делящихся на пятьдесят три . . .

        Но вы, делящиеся на все числа
        Вплоть до ста двадцати пяти,
        Как вам друг друга найти?

Как встретиться, не веря своим глазам, с обмороч-
Ным сердцем, надеясь и пугаясь, выложить друг за
Другом общие сомножители, вывернуть карманы и па-
Зуху и показать, что ничего не осталось потайного?
А вы, делящиеся на все простые числа мира, как вы
Узнаете, что вы это вы, если жизнь коротка? . .
         Мужчины и женщины, сероглазые и кареокие,
поверхностные и глубокие, разносторонние и однобокие,
вялые и бойкие, слабые и стойкие! Между вами двойка,
двойка, даже когда койка, даже когда сдвойка, даже
охая и ойкая, все равно — двойка, двойка, двойка!
        А мир трансцедентного  и иррационального —
        Мир идеального? . .
        Мысли, желания?
        И если слеза скатывается от воспоминания,
        Мы утверждаем привычно,
        Что мы — первичны?
        Лучисты, речисты, плечисты —
        Мы числа, мы числа, мы числа,
        Нечестны, несчастны, нечисты —
        Мы числа, мы числа.
        Кто мучится, мечется, мчится —
        Мы числа.

        Прошло или будет?
        Пророчества, мифы,
        Во снах человечьих
        Не числа, но цифры
        На тонких предплечьях.
        Мы числа: сгорело. убито. повисло.
        Мы  числа.
 
 
 

12
 

Милостыня тел
молодость лица
пачкают как мел
как пыльца
мотылька
кожа щедра
мелькать
зрело
срезается зрением
цедра
тела
как лезвием ножа
свежа
брызжет ароматами
масел
как кровью мясо
на тавромахии.
Пачкают как мел
как моль
держат как мель
как мол
что после миль мил
как вязкость смол
хватка трех омел
земляник меланин
истомил.
Пачкают как мел
как крахмал
жасмин ошеломил
хмель
жалит как шмель
зашумел
в глазах защемил
изломал
как кариес эмаль
всё смял
смёл

и улетел
за тридевять земель.
 
 

13
 

Что же случается с нами после смерти?
                       В  постели или  у стенки?
                      С бессмертием как быть?
                                        После косьбы?
                                                      Куда?

Ждет вода, когда мелькнет наша молекула,
Впадая в океаны:
Варианты и варианты.

Мы возвратимся в варианты,
В океаны духа,
Без которого во рту сухо,
С которым во рту горько.

Тянулись водяные ниточки
Наших судеб из пуговок-бугороков,
Тугие водяные паутинки
В бусинках
Мгновений-пузырьков.
Мы — те, кто были возможны,
Мы — те, кто стали.
Устали ткать бугорки-железки
И перестали.
ВОЗМОЖНО и ЕСТЬ — не тезки,
Но как мы не замечали,
Что отчества их не совпадали?
Вечна влага нашей возможности,
Как влага любого камня,
Бытие — звездопад мельканий,
Но не только материя суща,
Она — лишь суша
В океане вариантов
И вечных тем,
Черпающих из судеб и тел
Формы для вариаций.

Нас не было,
Но для нас капельки
Копились в копилках
И закипели:
Мы поспели. Явились. Трубы пропели.
Мы возвращаемся. Тело — в илы и сапропели.
Мы возвращаемся. Копилки разбиты.
Кому перелита кровь нашего варианта?
Только талые воды таланта
Облачком полетят? Нет гарантий.

Вода превратилась в кровь однажды,
Кровь для воды — только одежда,
Нет нужды
Множить чудо дважды и трижды,
Чудо творения.
От растворения нет лекарства:
Невозвратимо наше сочетание отверстий
На перфокарте,
Как брошенный в море перстень.
 
 

14

Я говорю: мы.
Но кто такие — мы?
Во что мы верим?
Какими токами
Общаемся?
Приветствуем или прощаемся
Какими знаками?
Какими праздниками
Размечаем год?
Мы  —  некие масоны?
Или наоборот:
У нас
Всё напоказ?
Особые фасоны
У наших мод?
У нас есть дом?
Мы что, семья?
Или я прячусь так за нас,
Как демагог
За волю масс,
А сам я одинок?

Никто из нас не одинок!
Никто из нас не ищет средства
От одиночества, наоборот,
Мы ищем средство от соседства —
         Чужие локти, зад, живот
         И лозyнгом плюющий рот,
         И топот плотных толп, и пот
         И всё что гонит, душит, жмет —
И средство от соседства в бегстве
Находим.

Никто из нас не мизантроп!
Никто из нас. Наоборот,
Мы тянемся, себя увеча,
в сердечное и в человечье,
и спину и живот и плечи
обожествляем
рот без речи
и волосы и голоса.
За малый колосочек ласки
размолвки как ломовики
тащить согласны
но звенят звонки.
Общением умывшись наскоро,
Мы возвращаемся в диаспору.

Никто из нас не помнит царства.
Откуда мы произошли?
мы не рассеялись, а проросли,
где и не вспахано и всюду черство
прикосновение земли
такое чувство
что нас унизили
и часто
мы злы.
Не от лучей ли злобы и коварства
мы мутанты ? . .
Не чаще, чем у прочих, среди нас таланты,
мы всякие, мы не элита из элит,
мы те, кому за все болит.
Мы — неблагополучные.
Мы живы, но не прижились.
Мы сыты, но не прижились.
Одеты, но не прижились.
Мы мертвые в своей стране.
И голодают наши души в своей стране.
И голые среди овчарок мы в своей стране.
К нам здесь иммунитет.
Мы не отверженные,
но отторжение затверженным
в конечном счете торжествует:
Мы несовместимы.
С нами
Несовместимы
Системы и режимы
И даже — это тайна — кто любимы.
Мы несовместимы.
Только через дух —
Общение. Через подушку
Из духа.
Рассеянные — мы сильны
И неискоренимы.
Мы — неподатливы.
Но мы несовместимы
И все-таки терпимы
С нашим геном бегства:
Изведал мир так много бедствий
Куда страшней чем мы:
Страшней чумы!
И нас еще с земной кормы
Не сбросили,
И тканью из асбеста
Храним мы дух средь холодов и тьмы.
 
 
 

15
 

Свобода . . .
         Подождите, не говорите о свободе,
         Я принесу белые астры и поставлю их в воду!
Итак, свобода . . .
         Подождите, не говорите о свободе,
         Я позову красивую девушку двадцати одного года,
         Она живет по соседству.
Свобода . . .
         Подождите, не говорите о свободе,
         Я открою окно: яркая Венера на небосводе!
Свобода . . .
         Подождите, не говорите о свободе,
         Я заварю чаю, принесу гречишного меду.
Свобода . . .
         Подождите, вы все сказали . . .

Вы сказали: свобода.
Что вы можете добавить к этому слову,
Чтобы не стало больше, чем есть на самом деле,
Или чтобы не убавилось, не дай Бог?
Давайте сыграем в свободу:
Что в этом слове?
Вода — жизнь.
Сова — мудрость.
Оба — любовь.
Обод — колесо: поезжай, куда хочешь.
Ад — из него освобождаются.
Ода — свободе!
Бас — он прочтет эту оду.
Да, свобода . . .
Хватит, комната уже полна свободой.
Светлый дымок свободы тянется в окно.
На улице стоит человек из народа.
Он увидит свободу и донесет начальству.
Милая барышня, скажите вы это слово!
Свобода . . . Вы слышите, как пахнет ее дыхание?
Всё. Возьмите этот запах про запас
И расходитесь.
До свидания!
 
 
 

16
 

Если будем при смерти,
Мы спасемся: высмотрим
И выпросим вливание:
Влияние.
Зияние затянется,
Синюшность и багровость и
Корявость, даже раковость —
Вернутся в подпороговость.
Но кто же донор? Кто?
Быть может, это женщина,
Которой все увенчано,
Быть может, это облако
Причудливого облика,
Быть может, это дерево
Начнет на нас влиять,
Что, мол, не все потеряно?
Быть может, это мать,
Быть может, это дочь
Помогут превозмочь
И начнут упрашивать,
Мол, не будь дурашливым,
И разложат прошлое
И еще не пришлое?
Скажут: будь как бусинка,
Не теряйся с ниточки,
Потерпи малюсенько,
Потерпи минуточку?
И обезноженные —
Встанем,
Обнадеженные,
Воспрянем,
Обезвреженные
Печаленосители,
Которых насытили
Влиянием?
Станем
Лояльными
Пешеходами, пассажирами,
Скрягами, транжирами,
Жителями, желателями,
Жевателями,
Доброжелателями,
Доброжевателями,
Долгожителями ? . .

Если будем при смерти,
Мы спасемся: высмотрим
И выпросим вливание:
Влияние листа
И лиственничной хвои
(Мы посетим места,
Где все иное),
Влияние листа
Или метеоритов
(Мы посетим места,
Где всё забыто),
Влияние листа
Или спиральки дыма
(Мы посетим места,
Где всё незримо),
Мы посетим . . .

Незабываемо,
Что невозобновимо.
 
 

17
 

Что же, мне было легко
В твоих глазах,
В твоей руке
С пальцами-впивальцами,
Мне и моим глазам
На твоих коленях и прочем.
Было все — от тебя.
Но я решил, что мой сезонный билет
Просрочен.
Было все от тебя. Меня колотило,
Я надеялся переболеть
Без тебя, мое светило.
Мое светило! Как точен
Всякий астрономический эпитет!
Я решил: мои глаза и пальцы,
Потерпите.
В некоторых славянских языках
Терпение — значит страдание.
Эта крапивница на глазах и руках —
От языкознания.
Можно подумать, что эти каденции
Ради штуки, от скуки, от науки?
Это глаза и руки
Не знают, куда завтра денутся,
Это глаза и руки.
Моя мания — сжигать мосты.
Не сжигал я моста, который — ты.
Я сжег все проекты, планы, чертежи
Всяких будущих мостов, ибо время планов истекло.
На пламени планов я закоптил стекло...
Я подозревал, что я устроен, как всё в жизни,
Я прозревал, что и ты устроена, как всё в жизни,
Но в жизни из этого не вышло силлогизма.
Я люблю тебя.
Я люблю тебя с маленькой, горькой —
«Как жизнь» —
Оговоркой.
Но руки и глаза, глаза и руки, руки и глаза —
Что вместо этого ? . .
Скороговоркой:
Устройство мира, энтропия, кривая Гаусса, дополни-
тельность, антисимметрия, законы сохранения,
гены, комбинаторика, наше предназначение.
Я все сказал.
Я не чувствую облегчения.
 
 
 

18
 

По улице
Под черным небом
Вдоль хирургических предметов
С кусками света:
Вдоль фонарей
(Вдоль однолапых якорей:
Вдоль фонарей),
По льду из утреннего снега:
Полупрозрачный пеньюар,
На чернокожий тротуар
Наброшенный. По сигаретам,
По плевкам,
Сквозь розницу людей,
Вечерним краем дня,
Когда циклоп
Согнал весь опт
В пещеру
И свой муаровый белок,
Слезящийся надеждоверой,
Обменивает на зрачок
(Не на значок —
На несравненную зеницу).
По улице
Вдоль простодушных
Деревьев, обменявших шаг
На многожизние
(Их почки —
Многоточки).
Правей автобусов, урчащих так,
Левей домов, стоящих так
Угрюмо, трудно, скупо, скудно,
Что всё — как будто некий знак,
Знамение, что где-то лучше,
Что лучшее возможно,
Что должно быть лучше,
Как на экранах, как в романах,
Как в мечтах,
К которым склонны женщины и дети.
А женщины всегда как дети,
За всех стареют лишь мужчины,
Гоняющие цель как мяч.

Все души изнутри красивы!

Вдоль вывесок
Наивных, вдоль пустых,
Но не пустынных магазинов,
Вдоль бедности. Со стороны
Все люди так бедны,
Что их становится кому-то жалко
И кто-то подгоняет палкой
Людей, бредущих безучастно
Навстречу счастью
(Хотят на блюдечке —
Висят на удочке).
Вдоль сквера,
Мимо монумента,
Мимо дома где днюет власть,
И мимо дома, где она ночует.
Ничто не терпит пустоты.
Что отмирает — уступает место.
История — десяток тонких
Сосудиков. Из них в свой час
Один свирепо разбухает
До чина сердца,
Другие ниточками вьются,
И так попеременно
(От фараонов хромосомы
Во власти самой полусонной).
Вдоль типографии — как тяжело,
Что мало книг!
Вдоль почты.
Вдоль аптеки.
                                . . . А что бы смог
Наш мозг, когда бы не гнездился на вершине
Горы из мяса, ливера, брюшины,
И прочего: из отчего,
Праотчего, звериного,
Что вкопано как мины
Во все пути до Палестины ? . .
Вдоль запаха бензина.
До остановки.
На трамвае.
Через мост.
Домой.
 
 

19

— Брось политику! Это грязь!
Брось: боясь или борясь —  грязь!
Пусть политический озноб-озлоб
Колотит того, кто меднолоб.
Здесь, где вечны боярин и смерд,
Политика — это смерть.
У них синева под глазами и мешки
От убийств тех, кто велики,
И на губах как подсолнечная лузга
Убийства тех, кто мелюзга.
В стране очередей, цензоров и цезарей
Брось, особенно если ты еврей,
Брось, поднимись выше дрязг,
Плюнь им всем пониже бровей.
Брось политику! Это грязь.
Эту грузинскую вязь, эту славянскую вязь,
Эту немецкую вязь, эту еврейскую вязь —
Не прочтешь, не развяжешь. В грязь!
Бубнят, бьют в бубны, в тимпаны?
В уши — тампоны.
Брось политику, да еще в стихах:
От стихов надо, чтоб тихо: ох, ах.
Бремя тяжкое? Подумаешь! Скинь плод,
Беременный временем — об стол — живот!
И что еще за стихотворные котурны,
Если есть мини-стервство культуры?
Между Европой и Азией мы не мост,
А выродок, андрогин, монстр?
Жесток Восток? Зато наш Восток!
Воробействуй, человек: скок-поскок.
Не говори «они», говори «мы».
От Востока снадобье — Восток,
Пусть Восток пустит росток
В умах ясновидцев тюрьмы.
Если над нами азиатское зло,
Смотри на него в азиатское стекло.
Мороз, что жег, и солнце, что жгло,
Выродятся в прохладу или тепло.
Мир велик! Включи радио, слушай мир,
Усни, нюхая мировой эфир,
Пиши об ароматах лон, ароматах роз,
О небосклонах, гибкости лоз, а не розг,
Не о стране бескормицы, серых лиц,
Не о стране резерваций-наоборот: столиц,
Не о неожрецах-неолжецах что
 
 

20

Что стало так мерно,
Так спокойно,
Так возвышенно?
Что так дышится протяжно,
Так плавно,
Что все угловатое плавится
И зигзаги округляются в завитки?
Это вошла печаль.
У нее на плечах
Шарф или шаль?
Шлейф?
Где паж?
Убежал?
Я никогда не видел печали:
Она ослепительна.
Как она выглядит?
Говорят, что как девушка со скрипкой,
Похожей на человека:
Она держит скрипку крепко
Между подбородком и ключицей.
Нагая смуглая дека
Прячется за гриф,
Боясь, что гриф отлучится.
Как поэт зажимами рифм
Останавливает кровотечение строчек —
Самохирург, открыв
Самопомощь для одиночек —
Так печаль играет
На перерезанных струнах,
Молниеносно прижигая концы
Пальцами электросварки.
Вошла печаль.
Наши гортани — триумфальные арки.
У каждого есть голос
Или зерно голоса:
Сейчас он пробьется как колос,
Острый, как ость колоса.
Из нервных волокон смычок,
Не из конского волоса,
Он знает одну канифоль:
Боль.
Каждый молчок —
Под молоток,
На наковальню грудной полости!
Это печаль.
Печалятся голосом
Не пепельным, впалым, печальным,
Печалятся голосом колким,
Каленым и колоссальным.
Вот кто-то уже закричал.
Это вошла печаль.
 
 

21
 

Вижу, хожу, хочу
Как будто качу,
На стыках постукивая
Поступками.
Качу, молчу, мечтаю
Как будто читаю
Книгу. Слева книга
Нарастает и справа книга
Тает, и нельзя захлопнуть,
Нельзя захлопнуть, ибо:
Иго
Неогибаемого Эго,
И все, что вижу — будит эхо,
И все, что вижу — будто слышу,
Как будто можно все назвать
И перечислить все предметы.
         Существование всего
И холодит и окрыляет
И ударяет и ролями
Одаривает: роль окна
И роль моста и роль реки.
Рука играет роль руки
И телу сладко в роли тела:
Импровизирует и спит.
         Никто не судит: мир без судей.
И равноправие всех судеб
Веселым флюгером скрипит.
Ползут мурашки или слезы,
Наощупь я ищу слова
Как ищет коробок курильщик
И нахожу их:
Чувство жизни.
         Чувство жизни:
Как камень,
Что не оправлен,
Как не отравлен
Фенолом финала,
И простынь пространства
Спина не сминала,
И пахнет несмятым
И мятным крахмалом,
Снегом несметным,
Недельной метелью
Наметенным,
Поскрипывает, поискривает
То красным, то фиолетовым,
Покалывает зеленоватым
И голубым.
С какой целью согнали
Всё снеженственное и оснежающее
Сигналить в сигналы,
Словно кто-то любим?
             Чувство жизни!
Гремучее как лист жести,
Но лишенное тяжести,
Неуязвимое как кожа саламандр,
Невыразимое жестом,
Гармоничное и беспокойное
Как орнамент-меандр,
Пророческое как детство,
Прочное как тождество,
Праздничное как Рождество,
Прозрачное как спасительная ложь.
                 Существование всего!
Я жизнь твою живу
Сплошь,
Своею откупаюсь
От пауз,
Я жизнь твою живу,
Всё, что неисчислимо,
Незримо.
Немыслимое! Я тебя
Всё думаю,
Как ябеда,
Слежу неявное,
Я лгу
Всё достоверное,
Могу
Несоразмерное,
Вижу
Южное, нервное —
Неверное,
Умное, северное —
Коварное.
Одно — сбивает с ног.
             Но что за признак этот снег,
Этот знак, этот звонок?
Снежинка — хрупкий
Трупик воды и грустно грунт рук намок.
Это — намек?
Но что — росток?
Разве бывают черные астры?
Снежинки — это чему контрасты?
         А вот и терапевт.
         Он смотрит, оторопев.
         Не надо снотвoрного, так усну.
         Пожалуйста, я объясню.
Я говорю о себе
Не так, как говорят: я пришел,
Здравствуйте,
Я сейчас буду с вами,
И буду завтра,
А если уеду — оставлю адрес.
Я говорю о себе так,
Как говорят: прощайте,
Я ухожу,
Я не писал вам писем,
Потому что меня не было вчера.
Меня не будет завтра,
Я ухожу,
Я уезжаю.
Мне досталось место —
Единственное на весь поезд —
Спиной по ходу,
Так что мне повезло,
Как умирающему во сне,
И я пришел это сказать,
Переполненный чувством жизни.