Юрий Тарнопольский                                            СРОКИ  ДАВНОСТИ

LOGO

 
 

СОСНОВАЯ  ПОЛЯНА

           1971-1972
 

             * * *

И все-таки мы молимся
На молодость, на молодость
И смотрим эгоистами
На все, что золотистое,
На все, что шоколадное.
А гладкое, прохладное
И нежное и влажное
Для нас важнее важного.
 
 

            * * *
 

Идет Крамола, и Крамолу
Не удавить.
Ее собакой в поле голом
Не затравить.

Сочится в вены и сквозь стены
Или в журнал.
Ее не выжжет ни застенок,
Ни трибунал.

Но переменятся все роли,
И новый хам
Помчится на лихой Крамоле
В храм.
 
 

         Мойка, 12
 

 — Песни — дело ваше.
Наше дело — вешать.
Раз уж вы, поэты,
И в петле поете,
Сами виноваты,
Что на вас наветы.
Мы — отчизны сила,
Мы — отчизны сало.
Что же вы красиво
Нас не описали?
 
 

         Лавра

Это Петербург.
Мрамор урн.
Камень скульптур.
Чугун.
Длиннейшие надписи — предтечи:
В них надо
Видеть наши праречи
И прадоклады.
Но и встарь случался норов:
«Здесь лежит Суворов.»
 
 

         * * *

Осенью больна
Молодая липа.
Видно, желтизна
Так и не отлипнет.

Со стола убрать
Не доходят руки
Красный оченьрад,
Белое анука.

Всё не соберусь
Привезти из сада
Всякую всегрусть,
Вское ненадо.
 
 

     * * *

Времена, времена . . .
Гаснут пылкие.
Со дна, со дна
Всплывают мылкие.
Времена твердолобыx,
Не твердокованных,
Не долгожданных
В наших сугробах
Обетованных.
 
 

         * * *

Когда откопают
Русские Помпеи
Из пепла вранья
И выставят в музее
Трофеи
И публика хлынет в двери,
Возбужденно урча —
Кто поверит,
Что мы были люди,
А не саранча?
 
 

Царскосельские парки
 

Были все березкие,
Липкие и клёнкие,
Стали парки желтые,
Жёлтые и жолтые.
Небо низко-низкое,
Боли близко-близкие,
Тучи низкой грудью
Дразнят обелиски.
Весело тоскуется,
Исподлобья любится.
До весны ль расколото
Золотое блюдце?
 
 

    Электричка

Для кого-то отзвенели,
Для меня еще звенят
Годы, что давно истлели
В склепе трех координат.
Сквозь тоннели октябрей
Повторяет цепь вагонов
Траекторию царей.
Чью-то я задел корону:
Звон раздался грозно-слаб.
А иначе почему же
Я почуял, вольный раб,
В сердце ненависть и ужас?
 
 

            Исаакий

Здесь явно зрим роскошный и суровый
Рим, которого случили с коровой Византией,
и Минотавр воздвиг алтарь в России.
Русский лабиринт от века к веку гуще. Ну и что?
Жизнь в сущности легка для человека.
Сверши свой спринт до тупика. Ведь где-то
есть всеобщий план и он кому-то ясен.
Прекрасен Исаакий. Беги пока секундомер
вторично не нажала смерть. А приз?
Пустой вопрос: нажмут на сброс.
 

Военно-медицинский музей

Чей голый труп лежал на этих
Железных носилках?
Чьи обгорелые кости дробила эта
Железная кочерга?
Кто в полосатом стоит за этой
Железной проволокой?
Чьи это лица и груди, прекрасные
От смертельного истощения?
И чьи это, чьи это
Маленьие башмачки?
Это сжигали еврея,
Это размешивали пепел еврея,
Это еврей за колючей проволокой,
Это выдубленная кожа еврея,
Вырванные зубы еврея,
Выстриженные волосы еврея,
Кто бы он ни был,
Ибо все беззащитные — евреи.
Если Бог — истина или природа,
Или дух или любовь,
Если Бог — Христос или прогресс,
Цивилизация, Ягве или деревянный идол,
Я молюсь на русском языке:
Господи, защити евреев твоих!
 
 

               * * *

Времена упрощенных измен,
Времена запрещенных имен,
Времена без перемен,
Времена без времен,
Времена — клеймен —
Времена — кто умен,
Времен размен
Взамен времен . . .
Капли, проточите камень!
 
 

               * * *

Клыкаста правящая каста,
Раскормленная мясом масс,
И верховод ее мордаст
И добровольно не отдаст
Недослюнявленную власть,
Как недососанную сласть.
И все как было при царях:
Над лапотно-ракетно-древней
Россией веет старый страх
И новь потемкинской деревни.
 
 

            Лицей

И вот отрыли здесь музей,
И видит каждый ротозей,
Как царь хотел разумной власти
И как любил лицей.

И что за гадкого птенца
Пригрели под крылом дворца:
Ему отцом был император,
А он клевал отца.

Нрав нынче, слава Богу, крут:
Поэты корм из рук берут.
 
 

         Павловск

Облаков прогнулся нижний ярус,
Оседает листьев медный ил . . .
Ты ли это, мой святой Солярис,
На твои ли зыби я ступил?

То в телах разгоряченных граций,
То в кентаврах Океан застыл . . .
Ах, как просто до тебя добраться
Через ноздреватые мосты!

Мягко обогреты анфилады
Моложавой каменной души,
Штемпелями памяти об аде
Каждый зал прострелен и прошит.

Но ведь не бывает воскресений,
Это явь земная, не мираж:
И дворец, и парк до слез осенний
Вечные. Никто не умирал!

Разве только печи и камины
Выдают, что был второй творец:
Даже малой чурочке осины
Не принять в них огненный венец.
 
 

         * * *

Одиночества гуще окись:
Мнится разная
Кареокость.

Кисть руки звездой
Пятипалой
К пиале как будто
Припала.

Словно что в ладонь
Жалить начало,
Руки стигмами
Обозначило.
 
 

        В Москву

Остается Ленинград
За капустными полями.
Побуревшие поляны —
Скверов пасмурней стократ,
А березовые рощи
Парков ласканных попроще.
Одиночные стожки,
Придорожные болотца,
Осторожные стежки
Робких тропок где придется.
Ели! Весело живете:
Каждый пальчик на отлете.

Небо чище, выше сосны,
Дали дальше. Вот и Тосно.
 
 

            * * *

Где наш яблочный румянец?
Наши лица запеклись
Для немыслимых гурманов,
Что покамест не нашлись.
Только яблочные зерна
Тайно молоды. Позорно
Горьковаты и свежи.
Стыдно пахнут лавровишней,
Округленные излишне,
Островерхи как ножи.

Губы, зубы, языки
Снятся, грезятся и мнятся,
Словно горы, высоки.
 

            * * *

Я знаю, кончится ветер,
Я знаю, кончится дождь,
Я знаю все на свете, кроме:
Придешь?

Умею в любом ответе
Услышать нет или да,
Умею все на свете, кроме:
Ждать.

Я верил во все приметы,
Радуясь или скорбя,
И все сбылось на свете, кроме
Тебя.
 

            * * *

Ветер воет. Облака
Льют осенние молоки.
Согревается рука
В синей школьной книжке Блока.
И в оплаканные сферы
Поднимается душа
На бесшумном монгольфьере,
Синим воздухом дыша.
 
 

            * * *

Строится здание
Ожидания:
Желтые краны
Лепят грани,
Стелится желтый паркет,
Окна стеклятся
(Дверей нет:
Здание не для проживания,
Нечего вселяться).
Стройка кипит,
Труд коромыслом дымит.

Ты приехала?
Вот динамит.
 
 

            * * *

И книги чужестранные,
И лики дальних стран.
За шторами и рамами
Быть может — Океан.

Мы что-то знаем, знаем мы,
Но что — забыть должны,
И неупоминаемым
Глаза увлажнены.

Мой мальчик, горло сдавлено
И тени по челу.
Подарен сроком давности
Неловкий поцелуй.
 
 

            * * *

То плач неведомо по ком,
То ветер ветру дует в ухо,
То дождь по жести за окном
То цокает, то сыплет глухо.

В такую пору все больны
Тоской по плоти человечьей,
А чьи-то тоненькие плечи
Как лампы нить накалены.

А мы — о чем нам горевать?
Красивые за нас красивы,
Счастливые за нас счастливы,
А виноватый  — виноват.
 
 

        * * *

Мраморные стены,
Темные картины . . .
Здесь моя Равенна
Или Таормина.

Вычитанный где-то
Мрамор в эти строфы
Я вписал, чтоб профиль
Окаймить багетом.

Кто же ты? Спиноза?
Рок тебя сберег ли
Словно горбоносых
Майя иероглиф?

Если руки сложишь
Накрест — вид обманчив:
Анной зваться можешь,
Мой грузинский мальчик.
 
 

            * * *

Над городами
Стареет небо,
Прочерченное морщинами-проводами,
Измученное родами событий.
Небо стареет.
Человечество смертью забыто,
Как лицо Дориана Грея.
 
 

Дворцовая Площадь

Кружится эхо вокруг Столпа,
Шарахается от стекла до стекла.
Тянется в арку толпа:
Феерия истекла.

Эхо дней, когда голосили
Пороховые тенора и басы:
«Перевернем Россию!»
Перевернули  . . . песочные часы.
 
 
 

               * * *

Я помню, как я начал жить.
Карьера. Быт. И неуклонно
Одолевал я этажи,
Но взял и выпрыгнул с балкона.

И плоть была утолена
Длиною тоненького тела,
Что как зажатая струна
Послушно щелкая, не пело.

Но сладко было: как разъят
На ложе праздничного морга,
И бьет оранжевый разряд
По всей длине спинного мозга.
 
 

Алексеевский равелин

Вот Бастилия
A la russe.
Честь снести ее
Уступили . . .
Царю-с!
Конечно, Александр
Отгрохал другую тюрьму,
Но чуял кутерьму,
Не избегал Кассандр.
 
 

            * * *

 — Ждите меня, ждите:
Я не буду там.
Ловите, ловите:
Пустота.

Мой язык: слова на не,
Закон: не так.
Ближе жизни мне
Пустяк.

Не держи, не держи:
Не смогу уйти.
Дорожи, дорожи:
Пусти!
 
 

Набережная Пряжки, 24

Здесь жил Блок.
Здесь он оглох.
Здесь упорствовал стойко,
Здесь терял калории.
Здесь — вторая точка,
Через которую с Мойки
Проходит прямая истории,
Отечественно-зловещей
Истории поэтической словесности.
Гнется черной радугой
Над Переделкино и Елабугой.
 
 

            * * *

А мы из тех, кто любит молча,
И наша музыка влажна,
И шелест ласк как грохот полчищ
Нас пробуждает ото сна.

И мы из тех, кто запах линий
Почуяв, словно гибкий зверь,
Преследует святые длины
Между кострами полусфер.

А мы из тех, кто безъязыко
В одну сторукую ладонь
Влагает ропоты и крики
И ею тянется в огонь.
 

Газодинамическая лаборатория

Родное, милое слово:
Несимметричный диметилгидразин . . .

Здесь прогрессом разит,
Герцеговиной Флор,
Научно-технической революцией,
Вонючим ботинком в ООН,
Овладением силами природы,
Манией: поразить!
Закрытым распределением благ,
Убийственным благом человечества.
Слава Циолковскому!
Ученые — это поэты, романтики, пророки,
первопроходцы, фанатики, конкистадоры,
Колумб, Васко-да Гама, Кортес, а с ними
необозримая толпа безымянных головорезов-
технарей, которые,
Как червь в яблоке,
Никогда не спрашивают:
Зачем?
Гимн червя:
Я ем, я ем, я ем.
 
 

            * * *

И ты была совсем легка,
И ты неслышно затаилась, И по тебе моя рука
Текла и тихим пульсом билась,
И словно бы из-под смычка
Из-под ладони тело пело:
Шуршащий звук виолончели
В пыльце, как крылья мотылька.

Петропавловский собор

Петру в изголовье
И я бы поставил цветок,
Хоть с кровью правил он,
Востоком поправ Восток.
Царь, что талантливо жесток —
Исключение, подтверждающее правило.

Кому как не ленинградцам
Чтить камня своего исток,
Каприз хромосомных мутаций,
Ткнувший в азиатский бок
Гальванический невский ток
Цивилизации.
 
 

         * * *

Никто не нов.
Мы были прежде.
Мы оболочки вечных душ.

На вечный зов:
Сменить одежды! —
Они идут, идут, идут.

И вечных тел
Изгиб и кожа
Вдыхают ветер новых душ.

И в тел метель,
Тревожно съежась,
Они идут, идут, идут.
 
 

Кировский мост

Над облачной невнятной бездной
Невой расколот диск земли:
Под тяготением небесным
Земные воски потекли.

По острым кромкам половинок
Потеками висят дома,
Пилястр и башен, труб каминных,
Колонн и шпилей бахрома.

Земные силы все иссякли,
И жду я, стоя на мосту,
Что Исаакий желтой каплей
Вот-вот сорвется в высоту.
 
 

               * * *

Моя сонливая жестокость,
Моя крутая прямизна,
Ты мне вручила кареокость
Как заклинание от сна.

Моя неласковая радость,
Мой давний дружелюбный друг,
Незрелых земляничин сладость
Я принял у тебя из рук.

Моя мучительная честность,
Моя загадочная топь,
Моя возвышенная местность,
Куда накликал я потоп.

Моя прокуренная нежность,
Вином окапанная мгла,
Ты увлекла сквозь неизбежность
И избежать ее смогла.
 
 

Каменный Остров

Мостики, вешки,
Скамьи качальные,
Голые ветки . . .
Как здесь печально!

Как здесь уныло . . .
Два-три отростка
На полумертвом
Дубе петровском.

Как неуютно:
Слишком серьезен
Нарост на шее
Смирной березы.

Каменный Остров —
Не Ленинград:
Остров заборов,
А не оград.
 
 

         * * *

Любящие случайны,
Как срифмованные слова,
Любящие отчаянны,
Как сорвиголова.
В безнадежно многом
Находят одно:
То ли дорогу,
То ли дно.
Завешивают окно:
Зов погас
Миллионов губ,
Миллионов глаз.
 
 
 

        * * *

Красота нашей жизни —
Шершавая красота,
И она может брызнуть,
Как в глаза кислота.
А цвета нашей призмы
Это ультрацвета.

Знак живущих несладко:
В складки собранный лоб,
Мировым беспорядком
Зашифрованный слог.
Наши сроки кратки,
Но высок потолок.

Городские сюжеты:
Всё обмен да обман —
Ожиданьем согреты,
Застывают в роман.
А души сигарета
Прожигает карман.

Как ни сладостна горечь,
Как ни опиумна слеза,
Но засохшие корочки
Отдирать нельзя.
Это безоговорочно:
Не глядеть назад!

Мы курчавые овны,
Нас стригут и стригут,
Отрастает духовность,
Не сбиваемся в гурт.
Нас уже поголовно
Никогда не сожгут.
 
 

            * * *

Мы могли бы давно онеметь
От живущих себе на уме,
Мы могли бы давно умереть
От желающих усмирить.
Но упрямо не гибнущий ген
Нас выводит из плена геенн,
И врожденный спасительный крен
Нас толкает в живительный гон.
Но  увидев родное — прыжок,
И прижавшись губами — ожог,
И немного чужого — как шок:
И не сделанный, скомканный шаг . . .

Но протянута нервная нить,
По которой команда: любить!
По которой завет: сохранить!
По которой: забвения нет.
 
 

            * * *

Жизнь многослойна,
Многомерна,
Многопогодна.
Что в окне?
Безусловно,
Когда синесферно —
Пригодны
Крылья на спине.
А если дождь
Гвоздит как гвоздь,
Сверлит как плач,
То зонт и плащ?

И по-разному
Для трамвая
И для праздника
Одеваясь,
Мы сочимся
Сквозь фильтры лиц
И стучимся
Как в стекла линз
В проницательные зрачки
Умирающих от тоски.
Но туда могут сделать шаг
Только те из нас, кто наг.
 
 

            * * *

Я — лакомка, ласково комкаю
Твои колокола.
Неужто так заспанно-ломкими
Бывают тела?

Во рту от арбузной мякоти
Язык онемел. Как лед,
Как млечность бессонного мака ты.
Как мед.

Роса твоя грозно-дразнящая . . .
Лицом — в росу,
Губами ловить разящую
Осу.
 
 

Литераторские Мостки
 

            Нам не нужна власть, оскорбляющая нас,
                нам не нужна власть, мешающая умственному,
                гражданскому и экономическому развитию
                страны, нам не нужна власть, имеющая своим
                лозунгом разврат и своекорыстие ...

                Из прокламации Шелгунова и Михайлова, 1861 г.

Все уже говорилось гогда-то,
Все уже ведомо наперед.
В русских словах новизна — только дата:
Век. Год.

                                    1971
 
 
 

            * * *

Никто не знает: на безумии
Живу как будто на Везувии,
Никто не знает, кто там корчится
Во мне, замученный за творчество,
Никто не знает, что за ужасы
Коросту губ мне мажут уксусом,
Никто не знает, что отчищены
От правд мои святые истины,
Никто не знает, что за дивное
Плачу ожогами крапивными,
Никто не знает, что неистово
Безумие штурмует приступом,
И сколько надо сжать пружин,
Чтоб этот приступ пережить.
 
 

            * * *

Море в памяти у нас
Синее-пресинее,
А теперь оно на глаз
Зимнее-презимнее.

Снежным берегом бредем.
Желтовато кружево
Брошенного декабрем
Ледяного крошева.

Желтоватые бугры,
Набрызги и наплески . . .
Нам уже не до игры,
Не до бега взапуски.

Жизнь моя прошла, прошла,
Вон она виднеется:
Льдиной-лодкой без весла
В море индевеется.
 
 

    Комарово

Что так сосны березовы?
Это снег или соль?
Сны их сахарно-розовы
Или снится им боль?

Снег в безветренном сне навис
Белым гнутым листом.
Трудно стискивать ненависть
Пред железным крестом.

Медальон с юным профилем,
Крест и снег на скамье . . .
Русь, ты вместо Голгофы ли
Стихотворной семье?
 
 

              * * *

Я устал от своих костров
Под струей холодной воды,
Я устал от победной беды
Триумфальных своих катастроф.
Я устал от ядра черноты,
Что сидит в глубине красоты,
Я устал, словно где-то видал
Без другой стороны медаль.
Я устал от двусмысленных фраз,
Я устал от подавленных злоб,
От гнетущих и розовых фаз.

Жизнь, двуснастная тварь, я устал
Перекусывать жил твоих сталь.
Может быть, я давно больной
Тем что я, как и ты, двойной.
Темнея, зовут вечера:
Пора . . .
 
 

Сосновая Поляна

Сосновая Поляна,
Рукой подать — залив,
Но дождь не постоянен,
Не хмур и не тосклив.

Сосновая Поляна,
По жести — капель стук.
Горячечные планы,
Свобода и досуг.
 

Сосновая Поляна,
Вой ветра бесноват.
В причудливом обмане
Никто не виноват.

Сосновая Поляна,
С которой обручил
День счастья без изъяна,
Хотя и без причин.

Сосновая Поляна,
Трамвай, Торговый центр.
В мозгу — воспоминаний
Целительный ланцет.
 
 

            * * *

Дивно прозрение длится:
Стеклянными стали люди,
Вижу в прозрачных лицах
Зрачков прозрачные слюды.

Если кожа — стеклянный
Кожух — устройство просто:
Лишь частокол желаний,
Трубно-органный остов.

В неразличимых оправах
Жеста, слова и ласки —
Только желания славы,
Власти, богатства, ласки.

Только неразличимой
Музыки первопочерк:
Только простые пружины
Движут: хочет — не хочет.

Но перед мнимым секретом
Лоб свой наморщу для вида
И ни за что на свете
Тайну его не выдам.
 
 

        * * *

Это опасно:
Кажется, что все ясно.
Кажется, постижимы
Все мировые пружины,
Кажется: все просто . . .

Это болезнь роста?
Или деградация?
Я стал перерождаться?
Или все-таки перерос?
И мир действительно прост
И сводим как число
К двум началам: добро и зло,
И меж них коротает век
Буриданов человек,
А мир только тем и жив,
Что кто-то все-таки крив?
 
 

         * * *

Политика и любовь,
Любовь и политика,
Башни лбов,
Луны-личики.

Мы крылаты
Только за плату.

Хмурим бровь,
Платим, гневаясь:
Цена за любовь —
Политика-ненависть.
 
 

Улица Рубинштейна

Смутно отчеканено,
Но я читать привык
Сумеречно-каменный
Язык.

Городским пророчеством
Исписана скрижаль:
Вечерелье. Ночество.
Снежаль.
 
 

            * * *

Да, мы из тех, кому всегда
Везде, в любой эпохе плохо,
Кого эпоха без суда —
Коленями на горсть гороха.

Кому насилие — гнойник,
Кому обманы — как короста,
Кому эпохи воротник
Ласкает шею как гаррота.

Да, верно, что и в добрый час
От массы щебень наш отколот,
Зато никто острее нас
Не чувствует эпохи холод.

Мы воткнуты то там, то тут
Во льды арктической культуры.
Мы — спирт живой. Замерзла ртуть.
По нам отсчет температуры.
 
 

            * * *

Ах, уклончив, посторончив,
Ах, обманчив и обгончив
Этот город, гомон, гонор:
Кто-то пьет, а кто-то донор.
Локти — выше, губы — тише,
Нет — простому, да — престижу.
Что для нас дороже ада,
Ада: надо-надо-надо,
Срочно, спешно, страшно надо?
Громкий и огромный город:
Лица, тени, взгляды, знаки,
Мимолетны мнимобраки,
Жути, жесты, масти, мести
Явной жизни, тайной смерти:
Стоны, страхи, срывы, порчи,
Всхлипы, схватки, спазмы, корчи.
Ах, колючи ночи, речи,
Жгучи споры, ссоры, встречи,
Ах, сильны, страшны, могучи
Спины,стены, шпили, тучи:
Как мы ломки, как мы мнучи,
Как мы тонки, шелковисты,
Как мы хрупки, как мы чисты,
Как бесстрашны, как беспечны,
Непонятно человечны . . .
 
 

                       * * *

Умение понять = уменье быть слепым,
Цвета, кресты, круги ронять в молочный дым;
Имен, вещей и мест паничестки боясь,
Искать больных причин двоюродную связь;
Ладонью прижимать вибрато голосов,
Жизнь разлагая в ряд осей, пластин, болтов;
Упрямо и грешно, переломив отказ,
В объятиях сжимать логический каркас
И ломотой губной желанье а не жуть
Почуять промеж слов: пространство, время, суть.

Умение любить = умение забыть
Идей, понятий, слов игру, задор и прыть;
Рассудок отстранив, спустить с цепи садизм,
Замучить и зарыть визжащий силлогизм;
Построить крепкий мир, где камень, корень, сок —
Щека, язык, слюна, где имя бьет в висок;
Услышать голоса, уставшие кричать:
«Мы золотой песок, мы складка, ямка, гладь!»
Почуять в краткий час, где год идет за сто,
Губами бытие, а за спиной  —  ничто.
 
 
 

Адмиралтейская набережная
 

По проспектам идут покупатели.
Что же набережные пусты?
Где мечтатели-бормотатели,
Почитатели красоты?

Не морозно и не полунощно.
Что ж так долго во льдах домов
Прогревают окошки-луночки
Всесжигатели мостов?

Где философы и фанатики?
Где же пары рука в руке?
Поцелуев разбавить патоку
Почему не идут у реке?
 
 

           * * *

Среди всех, кто тобой
Намагничен и взвинчен,
Я — из самых глухих
Тридевятых провинций.

Я — из давних времен
Запоздалый повеса,
Нацепивший брелок:
Златокарего беса.

Я, конечно, один,
Кто вполне половинчат
Среди всех, кто тобой
Намагничен и взвинчен.
 
 

                      * * *

Где мы задержались? Зачитались в детстве.
В книге как закладка залежалась шалость.

Где еще застряли? Строго выбирали,
Чтобы интересно, чтоб вдвоем не тесно,
Чтобы полновесно, чтобы было вкусно.
Не хотели пряник пресный а не пряный.
Но кому-то тесно, а кому-то пусто.

Где мы засиделись? При полезном деле,
На свей работе, на своем наделе.
Так и постарели: всё отдать хотели.
Плесени и прели съели наши трели.

Где мы опоздали? Ожидали чуда:
Некто ниоткуда — в свет нас из-под спуда
Тянет, утешает, ставит при штурвале.

Надо бы не мешкать — были бы как люди:
Ели бы и сами нежились на блюде.

Упустили время. Скоро будет сорок.
Годы: сорок корок. Годы: сорок терок.
Поздно, поздно плакать: «Надкусите мякоть,
Соки через поры — с серым сроком в споре,
Мы еще не смяты, мы шафран и мята!»

Не в листе капустном, а в листе газетном,
А в листе плакатном и в листе анкетном,
С криком пусть не зычным, пусть косноязычным
Родились сегодня, родились азартно.
Что с того, что старость в детство нам досталась!
 
 

                      * * *

Верю в тебя, живущую в полусне,
Верю в тебя — в жгуте истерики,
Верю в золото в твоей казне,
Верю в свободу в твоей Америке.

Верю в вулканы, магму и угли,
Верю в зрачков кофейную оптику,
Верю в прелую прелесть джунглей,
Верю в твою экзотику.

Верю в тебя, не знающую пути,
Верю в тебя, забывчивую, незрячую,
Верю, что угадаешь пунктир
На карте, которую прячу я.
 
 

              * * *

Ах, южные идеалисты,
Ах, южные энтузиасты . . .
Их летние пути тернисты,
А зимние — с коварным настом.
Спускаясь с гор курчавым стадом,
Кричат отбившимся: «Не надо!
Давай наверх, давай обратно,
Пытайся, пробуй семикратно,
Не может быть, не все же волки,
Не всё же стены, есть и щелки!»
Звучит припевом бодрой песни:
«А вдруг? А все-таки! А если?»
 
 
 

                * * *

Возмущаясь: «Чего же ради?»
Негодуя: «В конце концов!»
Я согласен жить в Ленинграде
Как в Египте моих праотцов.

Я хотел бы жить в Ленинграде,
Только родина — не для меня:
Не видать суконного ряда,
Не дождаться Юрьева дня.